Мир предоставляет нам множество удовольствий. Это и невероятные приключения, и путешествия. Это и созерцание пейзажей и возня с самыми разными меньшими братьями. Это и искушённые наслаждения от изысканной пищи и напитков, и, вне всякого сомнения, общение с противоположным полом. Да мало ли чего ещё. Кому что по карману. Но есть удовольствие, не требующее абсолютно никаких затрат, совершенно бесплатное. Это удовольствие от наблюдения за людьми, от общения с ними. Всякий человек интересен по-своему, и даже те, к кому мы находим серьёзные претензии, при более беспристрастном взгляде не бывают ни серыми, ни безликими, но оставляют о себе впечатление людей непустых. Вероятно, чтобы осознать это, необходимо быть чрезвычайно требовательным прежде всего к себе.
Память по-разному сохраняет людей из прошлого. Кто-то, яркий и неординарный, запомнился чётко и ясно, как на картинке. О ком-то сохранились лишь лёгкие штрихи. Попытаюсь рассказать о некоторых, окружавших меня в чрезвычайно богатый событиями период жизни.
Армия. Лица.
Гена. Грек (!) из Тюмени (!). Очень колоритная личность. Невысокий, коренастый, просто очень повышенной волосатости. При такой особенности, конечно же, усы. Широченные плечи и настолько же широкая улыбка сильного человека. Не улыбаться таким людям в ответ невозможно, и общение с ними доставляет истинное удовольствие. По его словам, в Тюмени комары кусают так, что из фуфайки вата летит клочьями. История прихода его на службу отечеству такова. Тюменский институт, по-моему, политен с военной кафедрой. Жил он на втором этаже институтской общаги. На первом же располагалась чебуречная, причём здоровенная буква «Ч» от вывески висела прямо под Гениным окном. Ни для кого не секрет, что студенты в общагах предаются детальному изучению наук, размышлениям о качестве своего образования и всеми возможными способами повышают свой и своих соседей интеллектуальный уровень. Одним словом, в общаге была серьёзная пьянка, в которой Гена принимал непосредственное участие. Дело привычное, обычно побухтят вахтёры, да всё и уляжется. Однако утром на стене под окном обнаружилась пропажа той самой буквы «Ч», в результате чего «Чебуречная» превратилась прямо и стыдно назвать во что. В деянии был усмотрен замысел. Комсомол, деканат - все жильцы «нехорошей» комнаты были отчислены. Что и определило дорогу сибирского грека прямиком в военкомат. Причём, как ни кололи Гену на описание деталей откурочивания литеры, удовлетворить любопытство он не мог. Клялся, что был мертвецки пьян.
Ротный не являлся моим непосредственным начальником. То есть, номинально, конечно, да, но как приложением к дежурной машине, мной командовал, в основном, зампотех. Общение же с ротным ограничивалось в основном приветствиями. Он был не слишком разговорчив, пожалуй, даже угрюм. Летом восемьдесят шестого чуть не всех офицеров полка посадили на казарму. Месяца три, как не больше они жили в части безвылазно, без права посещения гарнизона, что был всего-то в двенадцати километрах. Без доступа к семьям они бродили по части неухоженные и злые, срывая недовольство на солдатах. Я же, в основном, бездельничал, поскольку на мне остались лишь «женские» выезды да редкие поездки с начальниками служб. Как-то он подошёл ко мне с просьбой, чрезвычайно меня удивившей:
- Не съездим с тобой в Ляличи? Только надо втихаря.
- В самоволку что ль, товарищ капитан!? – хихикнул я. - Так зампотех же нас с Вами на берёзе подвесит у штаба.
- Да он сегодня в Уссурийске, а с дежурным я договорился, но надо, чтобы никто не знал.
Ну, самоволка дело святое. Выбрались из парка тыльными воротами, просёлком через танкодром, вброд через речушку, да чего там ехать-то? Высадил его у дома, отсутствовал он минут сорок, не больше. С ним вышла жена, которая на нём, посвежевшем и просветлённом, беспрерывно что-то поправляла и дочка лет десяти, не сводившая с отца глаз. «Как родная меня мать провожала…» Да, я сентиментален, хотя и прячу этот недостаток за хохмачеством. Мне всегда не нравилось, что офицеров звали «шакалами», но после этого случая стал испытывать к словечку острое неприятие.
Ротный был явно смущён, что я стал свидетелем сцены прощания, за обратную дорогу не проронил ни слова, отвернувшись в окно. В части неловко сунул мне руку, буркнув: «Спасибо», сутуло утопал. Мы никогда с ним об этом не говорили. Мы вообще мало разговаривали.
Санёк, несмелый деревенский парень с плаксивым выражением покрытого рябинами совершенно круглого лица. Он ходил мелкой трусцой, слегка склонив голову на одно плечо, говорил негромко и жалобно, как бы оправдываясь:
- Куда идёшь?
- Веле-е-ли.
Его так и звали, Велели. Велели было жалко, он был одним из образчиков того, что далеко не всем так уж необходимо исполнять почётную обязанность.
С Мишкой Рожковым мы были «хрен да уксус». Наши койки в курсантской роте, в которой мы провели лишь месяц до присяги, стояли рядом. Во время очередной тренировки «подъём-отбой» с завешенными окнами я откосил и, задремав (почему-то быстро засыпать мне удавалось только в армии), пропустил один из циклов вставай-одевайся-стройся-ложись и провёл его с головой под одеялом. Мишка сделал страшные глаза, а потом засмеялся, показав оттопыренный большой палец. Когда, свернув кровь командиру РМО, я напросился-таки в автовзвод, за мной увязался и Мишка. Попав в вожделенный постоянный состав, мы приобщились, по утверждению дедов, к элите нашего полка. Как истинные обладатели «белых костей и голубых кровей», сменили уставное курсантство на исполненную высокого и почётного жизнь «зелёных» автовзводовцев. То есть ходили по уши в мазуте, исполняли втроём лакейские и слесарные прихоти впятеро превосходившего по численности старослужащего состава, стояли через сутки дневальными, и подтверждали распространённую кличку «РМО-чмо». Трясли в чепке курсантов (и это я-то!), очень огорчали неподчинением летёху Рому Навражина (ну он-то один, а дедушек четырнадцать!) и регулярно получали люлей. Засыпать я научился ещё быстрее и в любом положении, снискав в одно время прозвище Контузия. Роднило нас с Мишкой то, что во время воспитательно-профилактических процедур мы оба, хотя и не оказывали активного сопротивления (кысмет!), но никогда и не молчали, неизменно огрызаясь в ответ. Что вначале очень злило, потом же стало забавлять наших дедушек. Разница была только в том, что от меня исходило ехидное подзуживание, Мишка же был злым нигилистом. Этакие ропщущие рабы.
Мишка каждый день писал письма своей девушке, неизменно начинающиеся словами: «Здравствуй, моя любимая». Это было трогательно, но вызывало насмешки cукиных детей, любителей сунуть нос не в своё. Он прятал эти письма, как и ответные, что приходили пачками, скопившись где-то в пучинах почты. Призвался он из Пензы и очень смешно делал ударения в словах – ПензА, нравицА.
Через полгода службы Рома всё же разогнал нашу троицу. Мы с Мишкой переехали в стоящие в этой же казарме койки ремроты, получив на свою голову ещё одну компанию вожделеющих поклонения дедушек, причём прежние также любезно не лишали нас своего желанного внимания. Это подвигло нас на локальный бунт, мы не сумели, впрочем, заразить революционной идеей остальных одногодков. Примерно через месяц (это было долго!) противостояния, в продолжение которого мы были биты зло и ежевечерне, дедовщина для нас двоих кончилась. В казарме мы сделались оборзевшими изгоями, что нас вполне устраивало и вызывало зависть остальных нерешившихся. Что-то по этому поводу было написано на воротах Бухенвальда.
Ещё через полгода Мишка уехал в Ванино, в ту самую командировку, в которую, по словам угрюмого, но умного ротного, мне не разрешил ехать полкан. Больше мы с Мишкой не встречались, до моего дембеля он не вернулся.
Необходимо пояснить, почему же мы были троицей. Всё достаточно просто, троица – значит трое. Третьим членом шайки был грузин, Дато Кокобадзе (не уверен в правильности написания фамилии). Дато был бесподобен! Он умел метать страшенные молнии глазами, чуть оперившись, отпустил щегольские усики и брил бестолковку электробритвой. Без сомнения, эта картина достойна кисти художника. Меня всегда умиляла его кавказская речь:
- Ти покушаль?
- Ти покУриль?
- Ти пачиму мои спички себе в карман поставиль?
Даже презрительное армейское «чмырь» в его устах звучало мелодично:
- Лёха, ти пачиму такой чумирёк, зачем всё время спищь? Ти щто, чумирь?
Дато очень страдал от попрания «зелёнством» национальной гордости и постоянно втихаря грозился зарезать ночью всех дедов. Молнии из глаз совместно с осторожными оглядками выглядели забавно. С ним было достаточно весело, как-то мы решили, что взамен обучения грузинскому я научу его тренькать на гитаре. Но ему наступил на ухо какой-то здоровенный грузинский медведь, я же осилил лишь парочку ругательств, не будучи особенно уверен в правильности их истинного перевода. Дато был по-своему добродушен, но его не оставляла отвратительная кавказская привычка заявлять по поводу и без:
- Я твою маму, - (э-э-э), - имел.
Дать ему в дыню я не имел возможности, на убеждения же он не поддавался, гнусно хихикая. Тогда мне в голову пришла интересная идея, и однажды, когда он в очередной раз, зная, что я вновь буду бессильно бесноваться, заявил:
- Я твою маму…, - я ему совершенно спокойно, позёвывая, ответил:
- Ничего страшного, я всю твою домовую книгу ….!
Недоумевающей бестолочи пришлось объяснить, что домовая книга – это такая серьёзная официальная бумага, в которой записана вся семья – и мама, и папа, и дети, и даже бабушка с дедушкой. Дато вначале слушал, посмеиваясь, но наличие в списке именно дедушки его почему-то чрезвычайно озадачило. Он даже переспросил:
- И дедущку тоже?!
- Всех! – я был жесток и непреклонен.
Метнув свои молнии и пробормотав что-то вроде «шеникаргимотхан», он надолго задумался, и больше про маму от него слышать не приходилось. Зато теперь повсюду можно было услышать:
- Я твою домовую книгу …
Что ж, чем бы дитя не тешилось. Не знаю, как он, но я от этой фразы не отделался до сих пор. Однажды, видимо, воодушевившись Мишкиным примером, Дато (-батон, как его ещё называли) решил отписать письмо девушке. Поскольку он перед службой учился в Воронеже, девушку звали Наташа. Изрядно покорпев, Дато испачкал две трети страницы и подошёл с просьбой проверить ошибки. Ах, он даже не мог и предполагать, насколько он обратился по адресу! Подойдя к делу творчески, я не поленился разыскать красную ручку и (там было, над чем потрудиться!) основательно исчеркал сердечную эпистолярию. Учителя начальных классов отдыхают! Вручив откорректированные заверения в симпатиях и вечной памяти воздыхателю, я мог бы, пожалуй, и отдохнуть с чувством достойнейшего исполнения доброго и чрезвычайно полезного дела, но его следовало сначала довести до конца. Поэтому, дав романтически настроенному отправителю время на правку, через полдня потребовал предъявить результаты трудов. Дато-батон совершенно спокойно заявил в ответ:
- Зачем исправлять? Ти же всё исправиль. Я письмо отправиль уже.
Все кавказские горы тебе в дрищепровод! Надо ли говорить, что я немедленно дополнил списки его домовой книги всеми известными мне видами родственников?!
После разгона шайки Дато был переведён в другую, расположенную в Сибирцево, часть, благополучно заняв там подобающее происхождению место начальника продсклада. Как-то уже под дембель, отвезя офицеров в дивизию на то ли комсомольское, то ли партийное собрание, и имея достаточное количество свободного времени, я разыскал его казарму. Дневальный доложил, что ихнее величество спят и не велели беспокоить. Заверив паренька, что в этот раз убивать его точно не будут, подошёл к дрыхнущему среди бела дня величеству. Койку пришлось пинать сапогом как следует, оглашая расположение индейскими криками. Батоно неохотно зашевелился и попытался метать молнии одним открывшимся глазом:
- Кто?! Да я твою домовую книгу …! - и, продравши второй, - Лёха! Чумирёк!
Вот никак не пойму, чего эти грузины вечно лезут обниматься? Ну, в этих местах я пускаю ту самую, скупую…
Рома был молодой, только после училища, как его называл Дато, «лентёха-чумирь». Он бегал за нами во все те места, куда нас засылали деды, пытался давать собственные поручения, но соотношение авторитетов, а особенно мер убеждения, были, увы, не в его пользу. За какой-то надобностью мне потребовалось снять с аккумулятора перемычку. Под рукой, кроме молотка, ничего не оказалось, им и воспользовался. Высвободил заветную перемычку, заколотив (ну разве можно было этого ожидать?) клемму внутрь аккумулятора, чему нежелательным свидетелем оказался Рома. Исполненный высокой воспитательной цели, он педагогично дал мне в глаз, изрядно поранив веко сломавшимися очками. Кто бы мог подумать, что в парке в это время окажется замполит. Он пару часов уговаривал меня о необходимости письменного изложения произошедшего. С большим трудом, но мне удалось убедить его, что глупо писать на бумажке, как я оцарапался о борт машины, и как милосерден был лейтенант Навражин, оказывая мне первую помощь. Очки, конечно, поломались, но глаз не пострадал. Рому, несмотря на его досаждающий метод борьбы с дедовщиной, было жалко, как и Велели. Оставаясь на казарме, он напивался и пускал хмельные сопли о том, что его жена никак не родит ему ребёнка. А замполит, по всеобщему мнению, был «московское чмo», сосланное на Дальний Восток за моральное разложение на столичной непыльной службе. Право, царапина и разбитое стёклышко не стоили того, чтобы портить едва начавшуюся лентёхину карьеру. Да ещё руками скользкого, с холёной рожей, распространяющего парфюм задолго до появления, замполита. Кроме того, Рому можно было теперь слегка шантажировать и в особых случаях с безопасного расстояния звать «чумирём».
Макс Козлов сидел в специальной комнате в штабе у громоздкой тумбы, из наклонной части которой торчали штыри, при вытаскивании обнаруживающие тянущийся за ними провод, в вертикальной же части находилось множество дырочек, в которые эти штыри в непостижимой последовательности надлежало втыкать. Звонил телефон, Макс брал трубку:
- Слушаю… да… кто звонит, - и втыкал нужный штырёк в нужную дырочку, после чего мы продолжали прерванную беседу. Макс был телефонистом, родом из Ленинграда, с Васильевского острова. Он любил выклянчивать у почтаря письма «счастливому солдату» и, лишь по одному ему известной очерёдности, писал ответы то в лирической, то в откровенно похабной форме. Но неизменно в стихах. Да-да, Макс имел талант рифмослагателя, но, несмотря на частые обращения, не писал стишат на заказ. Был вреден и упрям, но в то же время весел и интересен. Звал в гости в Ленинград. В Ленинграде я так и не побывал. Может, когда-нибудь всё же приехав туда, я научусь называть этот город теперешним именем. А, может, и нет.
Выражение лица Витали Карпеца всегда было таким, словно он вечно недосыпал или ожёг глаза сваркой. Вначале он ездил на дышащем на ладан, ещё с мордой «полста-первого» («с низкой ещё решёткой») КАВЗике, позже ему дали новенького сто тридцатого-северянку. Он прослужил на год больше и являлся одним из угнетателей. Не знаю, почему он положил на меня глаз, но всё время, когда он не был на выездах, я чинил только его машину. Причём, не только лядащую задроту, но и сменивший её новёхонький ЗИЛ. Это вызывало бурное недовольство остальных ухаживаемых, но Виталя был непреклонен, неизменно посылая всех по известному адресу. Видимо, погодки не понаслышке знали о его тяжёлом кулаке, поэтому в основном я был в персональном и, преимущественно, железячно-мазутном рабстве. Обнаруживая меня уснувшим под машиной, он больно бил в плечо. Я огрызался, но Виталя грозил отстать от меня и отдать на растерзание огорчённых недостатком холопского внимания однопризывникам. Благодаря ему я познал некоторые тонкости в устройстве автомобиля. На военкоматовских курсах мне хорошо преподали лишь расположение трёх горловин – куда льют воду, масло и бензин. Хорошо запомнилось, как он по непонятным тогда мне причинам велел откручивать на новом ЗИЛе бензонасос, спросив:
- Знаешь, где?
Состроив обиженную мину (а то!), я открыл капот и … там столько было всяких штучек! Через некоторое время, в течение которого я, наклонившись, увлечённо созерцал содержимое моторного отсека, прозвучал вопрос:
- Снял?
- Да нет, не успел ещё, - бодро ответил я, ломая голову, какую же именно из всех этих железок надо снимать.
После повторившегося чуть погодя диалога он, подойдя, заглянул под капот.
- Ты что, не знаешь, где бензонасос?!
Ржал он, как мама-конь. Было неловко, но смешно.
Матушка прислала мне к Новому Году зимнюю тельняшку. Её, как не положенную по сроку службы, неминуемо должны были отнять. Xрен вам, я не колеблясь, отдал тельник Карпецу. А конфеты мы сожрали втроём.
_________________ Алексей
|